боя отряд был рассечен огнем на две части. Одна часть пошла к Стоколосу, отбиваясь от преследующего врага, другая оборонялась в районе Андроньевки, а после ушла в Распутинский лес. Там, в лесу, Копылов был отрезан от товарищей по отряду, очень долго бродил по лесам и больше о Марухненко ничего не знает. Видел только пожары и слышал стрельбу.

Комдив Военный комиссар полковник Шерстобитов

старший батальонный комиссар Диденко».

6

«Генерал-лейтенанту Харитоненко. Штадив. Черняева слобода. 11.03.42.

Донесение.

На сегодняшний день никаких новых данных о группе Марухненко не имеем. Разведчики, посланные по Вашему указанию, назад не вернулись.

Комдив Военный комиссар полковник Шерстобитов

старший батальонный комиссар Диденко».

7

В дивизии Шерстобитова еще долго ждали разведчиков и бойцов из отряда, ушедшего с Марухненко. Возвращались, выходя на соседние подразделения, лишь отдельные лица да мелкие группы: два-три человека. Четыре. И снова один. А потом уже — ни одного.

Дежурили командиры, круглосуточные наблюдатели. Велись поиски с самолетов. Радисты из штаба вызывали по рации в назначенные часы командование отряда. Марухненко однажды откликнулся на вызов, но весьма неразборчиво. Свой позывной он дал правильно, потом слышалась слабая работа микрофона. Часа через два они снова появились в эфире, дали свой позывной, а позднее шифровку, но все неразборчиво, и записать ее не удалось.

Шерстобитов теперь к Большакову приезжал почти ежедневно. Сходились, промерзшие, на НП полка, здоровались молча за руку и подолгу стояли, пока не стемнеет. Наблюдали за линией фронта, за движением у противника, время от времени обменивались короткими фразами. Разговаривали о подвозе снарядов. О новом командарме. О готовящемся наступлении на Александровку. Однажды Шерстобитов со вздохом сказал:

— Да, жаль старика…

— Ты о ком?

— О Горячеве… Только начал к нему привыкать.

Потом они шли в штабную землянку пить чай. По дороге в штаб полка Шерстобитов проходил по окопам, беседовал с командирами батальонов, расспрашивал у солдат: не видели ли других, не установленных штабом сигналов из-за линии фронта. Снова вглядывался в бинокль, наклонялся к стереотрубам.

— На таком ветру сопля и слеза зашибает, не видать, — пожаловался Шерстобитову наблюдатель, усатый старик.

— Соплю подобрать, а слезу утереть! — усмехнулся комдив. Но, увидев лицо красноармейца, умолк. Солдат был простужен, в жару, с озябшим, уже посинелым кончиком носа. Щеки плавились растекающейся до висков краснотой.

— Что, больной?

— Так… В грудях шибко сжало. Дыхнуть не дает.

Шерстобитов кивнул Большакову.

— Смените бойца! Другого на пост. А этого в санбат. Отчего назначили больного?

Боец, молча, страдальчески щурившийся, стоял перед полковником как в воду опущенный. Наконец он промолвил:

— Сынок у меня там, у немцев в тылу. Я устретить хотел…

— В санчасть! — приказал сурово полковник. — Если выйдет ваш сын, — обратился к солдату, — он разыщет вас сам. Мы поможем ему отыскать…

Боец, скорбно понурясь, пошел, волоча за собою винтовку. А полковник, войдя в штабную землянку, содрал с чуба папаху, швырнул ее в угол, на нары, грубо выругался:

— Что за жизнь?! Ну что я могу?.. Что?!. Что?!.

…Поздно вечером они вышли с Сергеем вдвоем из землянки. В небе ярко сверкали зеленые звезды. Терпко пахло смолой. Снеговая вода со своим пресным запахом уже тихонечко начинала позванивать под слоями сугробов, только больно уж тонко и тихо. Сергей даже прислушался, но сразу же догадался: «Да нет, не вода. Это где-то гармонь!»

В самом деле, позванивание чуть усилилось, и в таинственный, протяжный, задумчивый голос музыки вдруг с такой же задумчивостью и протяженностью вплелся девичий — низкий, теплый, красивый.

— Это кто же такая? — спросил, останавливаясь, Шерстобитов.

— Военфельдшер… Маруся Селищева.

Они стояли на тропинке и слушали.

Песня, которую пела Маруся, была незнакома Сергею, хотя привычна по звукам: окопная грусть. А слова — он с усилием в них разобрался: то ли ночь была виновата, то ли горе, которое он прятал, а вернее, старался запрятать, — вдруг заставили замереть. Он даже дыхание затаил.

Сердце друга ждет ответа,

О тебе услышать должен я… —

пела девушка, о которой Сергей никогда и не думал, а она с неожиданной силой вот все же его принудила думать. И его ли словами, а может, кого-то другого, стоящего рядом, с такою тревогой, с надеждой, с такой любовью звала:

Где ты, милая, скажи мне, где ты,

Куда тебя забросила война?

Сергей молча сделал несколько шагов к землянке разведчиков — звук гармони доносился оттуда. Шерстобитов пошел позади. Потом они снова стали. А голос Маруси, сливаясь с гармонью, все грустил, звал:

Был наш хутор тих и светел,

Но внезапная пришла беда…

Может, пепел твой развеял ветер —

И не ответишь ты мне никогда…

Эх, где ты, где ты, скажи мне, где ты,

Куда тебя забросила война?

И гармонь, и Маруся вздохнули, умолкли, и Сергей отошел. Он взглянул на полковника: лицо Шерстобитова было страшно в ночном полумраке. Он жевал свои толстые губы, хмурил брови и кривился, пытаясь сдержаться, чтобы не было слез, а они выползали, точились, катились одна за другой к губе, и он слизывал их и дергал одною щекой и другой. Встретив взгляд Большакова, отвернулся озлобленно, даже дико, и пошел впереди, загораживая спиной всю дорогу: чтоб Сергей не шел рядом с ним. После долгой томительной паузы, успокоясь, сказал с хриплым смешком:

— Вот чертова девка… Вот это поет!

И он сел в забеленные снегом сани, не отряхивая попоны, прикрывающей сено, кивнул Веньке грозно:

— Ты где? Тебя, что ли, ждать? — И сухо простился с Сергеем, уже отъезжая: — Пока!

— До свидания! — ответил Сергей и, согнувшись, угрюмо пошел на КП.

8

В середине апреля на взлобках высот, на обугленных пепелищах возле черных разрушенных печек, на задах, в огородах отбитой у немцев, разгромленной Александровки начали вытаивать трупы фашистов. Пройдешь по натоптанной узкой тропинке, по которой, казалось, спокон веку ходил, — и вдруг наступаешь на руку с почерневшими ногтями и скрюченными, в чешуйках, как куриные ноги, длиннющими пальцами. И шарахнешься в сторону, в слюдянистый сугроб. А то вдруг на ветру, как пучок белоуса или овсяницы, замотается клок рыжеватых или белых волос, рядом вытает быкоподобная каска, налитая доверху снеговою водой. Много трупов оттаяло у погребов, у колодцев, но к ним вскоре привыкли, перестали совсем замечать, словно все это было в порядке вещей,